Воспоминания фаворитки [= Исповедь фаворитки ] - Александр Дюма

Папа незамедлительно передал добытое состояние в собственность принцу-герцогу; что касается ренты и кардинальского сана, обещанных Амазису, он об этом и думать забыл.

Амазис возроптал, но тщетно.

Тогда им овладело раскаяние в причиненном бессмысленном зле. Он написал завещание, где объявлял, что дар, принесенный его святейшеству, был следствием ловушки, в которую он попал по указке бесчестного советчика; признавался, что такому дурному совету он последовал преимущественно из ненависти к невестке, за что просил у нее прощения, и, изобличая себя в преступном умысле, требовал подаренное назад.

Нардини, пособник его святейшества, кому, вероятно, тоже забыли заплатить за его труды, присоединился к Амазису, объявив также о своем раскаянии в том, что способствовал Пию VI в исполнении его гнусных замыслов.

Завещание Амазиса и признания Нардини вскоре были преданы гласности, и со всех сторон стал раздаваться негодующий ропот; однако папа в ответ ограничился заявлением, что щедрость, проявленная Амазисом в его пользу, была не чем иным, как чудом святого апостола Петра, и что не пристало противиться этому благодеянию, коего святой удостоил своего преемника.

Поскольку все это происходило, когда папе был уже семьдесят один год, Анна Мария и ее мать, посоветовавшись с лучшими адвокатами Рима, решили было подождать его кончины, чтобы затем возобновить процесс и судиться уже не с папой, а с принцем-герцогом.

Такое решение привело Пия VI в панику. Ведь после его смерти некому будет обрушить всю тяжесть папской власти на чашу весов — по старинной мифологической традиции неотъемлемого атрибута правосудия.

Тогда он решил заставить девушку признать его права и в свою очередь затеял против нее судебный процесс. Но интерес к этой истории, к бедной крошке, которую он вздумал обобрать, стал настолько всеобщим, а несправедливость, против которой она восставала, была настолько очевидной, что судьи предупредили святого отца о безнадежности предъявленного им иска и посоветовали решить дело миром.

Тогда папе пришлось обратиться к Анне Марии с деловыми предложениями, и они договорились. По слухам, Анна Мария согласилась ограничиться половиной наследства своего деда, уступив другую принцу-герцогу, который таким образом из четырех миллионов четырехсот тысяч ливров чужого добра присвоил два миллиона двести тысяч!

Что он вышел из положения с честью, сказать трудно, но уж что с выгодой, — так это несомненно.

При моей страсти к театру легко догадаться, что по прибытии в Рим я прежде всего попросила сэра Уильяма повести меня на какой-нибудь спектакль. Мое любопытство теперь оказалось тем сильнее, что я была наслышана о местном обычае, согласно которому женские роли в театре исполняли юноши.

Право, не знаю, можно ли считать юношей двойственными существами, способными заменить женщин. Греки, эти страстные любители красоты, в своих пластических фантазиях создали образ Гермафродита, средоточие всех прелестей обоих полов, того, кто был разом и Гебой, и Ганимедом. Римляне же со своими сценическими обычаями выпускали на подмостки существа, не принадлежащие ни к тому полу, ни к другому, не годные быть ни Гебой, ни Ганимедом.

Впрочем, эти диковинные создания внушали римским прелатам любого возраста те же безумные восторги, какими воспламеняется лондонская и парижская молодежь, пленяясь красотками из Оперы.

Сэр Уильям повез меня в театр Валле. Давали «Армиду» Глюка, и роль Армиды исполнял юный певец, пользовавшийся самым неистовым обожанием со стороны римских прелатов.

Когда он появился на сцене, — должна признаться, что, не будучи предупреждена, приняла бы его за женщину, и даже красивую женщину! — так вот, в миг, когда он выступил на сцену, не успев еще взять ни одной ноты, зал взорвался аплодисментами. Суровые прелаты, почтенные кардиналы, чей бесстрастный вид поражал меня, казалось, были готовы лишиться чувств от восхищения, чуть только этот… эта… это… право, не знаю, как сказать, — короче, это нечто показалось из-за кулис.

Успех был огромен.

Мы сидели в ложе кардинала Браски-Онести, младшего брата принца-герцога, который, насилу поднявшись с одра тяжелой болезни, счел, что страсти, возбуждаемые этим новым Спором, не могут повредить выздоравливающему. Он хвастливо рассказывал нам, что недуг приключился с ним вследствие полнейшего истощения сил после оргии, во время которой он держал пари, что перепьет пятерых самых лихих пьяниц и окажет внимание пятерым самым красивым куртизанкам Венеции.

Святой отец едва не умер в результате всех этих подвигов, однако пари было выиграно.

Кардинал Браски-Онести был одним из самых ярых почитателей модной оперной знаменитости. Он обещал лорду Гамильтону провести его в уборную странной Армиды и добиться для него позволения присутствовать при туалете волшебницы, которой предстоит переодевание между первым и вторым актом.

Я спросила, могут ли и дамы тоже быть допущены туда.

Он отвечал, что вообще это не принято, но, разумеется, синьор Велути — так звали певца — охотно сделает для меня исключение как для иностранки, особенно если я соблаговолю сделать ему несколько комплиментов, так как, в сущности, синьор Велути обожает красивых женщин.

Кардинал приказал пропустить нас, и через дверь, соединяющую зрительный зал с подмостками и кулисами, мы попали сначала на сцену, потом в коридор, ведущий к уборной Армиды. Перед ее дверью стояла очередь, заполнив коридор.

Однако при виде кардинала-племянника обожатели поскромнее поспешно расступились, прижимаясь к стенам, и мы вошли в комнату, сплошь затянутую небесно-голубым атласом и по части изысканности больше похожую на будуар светской обольстительницы.

Кумира мы застали пред его алтарем, то есть перед туалетным зеркалом; кардинала-племянника он приветствовал самой прельстительной улыбкой и спросил, как тот осмелился явиться сюда без букета цветов или коробки конфет.

Тогда кардинал Браски-Онести, сняв с мизинца перстень с бриллиантом стоимостью в добрую тысячу римских экю, надел его на палец синьора Велути, прося принять это кольцо вместо букета. Имея честь сопровождать английского посла с супругой, прибавил он в свое оправдание, он не знал, будет ли у него сегодня возможность прийти сюда, дабы выразить свое восхищение; однако лорд и леди Гамильтон пожелали познакомится с великим певцом, чьему искусству они рукоплескали, и он, Браски, воспользовался этим, чтобы поблагодарить любимого артиста за наслаждение, которое он ему доставил в первом акте «Армиды». После этого кардинал представил нам синьора Велути, и тот соблаговолил протянуть сэру Уильяму Гамильтону руку для поцелуя, а мне милостиво предложил сесть.

То ли ему приятен был сам факт, что мы иностранцы, то ли он был польщен вниманием со стороны посла одной из могущественнейших держав, — так или иначе, синьор Велути был с нами очень мил; он бросал на меня самые нежные взгляды и говорил, что, если мы позволим, он будет счастлив отдать нам визит.